Высшее общество и отток капитала
Высокие чувства, финансовые потоки и республиканские принципы
В 1866 году Леонард Жером, сколотивший состояние на Нью–Йоркской бирже, железнодорожный магнат и партнёр знаменитого финансового клана Вандербильтов, владелец роскошного особняка, яхтсмен, страстный охотник и счастливый отец трёх дочерей на выданье, снова не получил приглашение на традиционный зимний приём у миссис Астор.
В этом мистер Жером был не одинок. Большая часть состоятельных промышленников, сумевших разбогатеть в эпоху лёгких и быстрых денег и обзаведясь капиталом, теперь стремилась покорить высшее общество Нью–Йорка. Но сливки американского мегаполиса были совсем не рады нашествию новоявленных финансовых королей. Нью–Йоркская аристократия хотела продемонстрировать, что главное для человека – происхождение и правильная фамилия, а никак не деньги.
Не слишком–то вяжется с нашим представлением об Америке, как об эгалитарном рае, не так ли? Откуда же взялся такой снобизм, в лучших традициях аристократических семей Европы? Почему Леонард Жером так отчаянно старался заполучить признание Нью–Йоркских аристократов, и почему миссис Кэролайн Астор каменной глыбой стояла на защите «старых традиций» города? И что это был за полумифический список «четырёхсот»?
Чтобы узнать ответы на все эти вопросы следует хотя бы примерно понимать, что представляло собой высшее общество США в середине–конце XIX века.
В 1865 году закончилась гражданская война. Разорительная для обеих противоборствующих сторон, она, тем не менее, не ввергла страну в разруху: слишком уж много возможностей лежало перед предприимчивыми американцами той эпохи. Железные дороги, наследие войны,в мирное время ознаменовали начало эры массовых, дешёвых и регулярных перевозок. Теперь, например, зерно с Великих Равнин доставлялось во все уголки страны, а недавно изобретённые холодильные камеры сделали возможным импорт сельхозпродукции даже в Европу! Открывались серебряные шахты, строились нефтяные вышки, строилась трансконтинентальная железная дорога, а технический прогресс постоянно открывал перед предпринимателями новые возможности заработка. И здесь равны были все. Так, например, Леонард Жером, родившийся и выросший на ферме, превратился в одного из богатейших людей страны, но он был совсем не уникален – заработать состояние мог каждый, у кого были мозги,немного удачи и хватка.
В это же время в Нью–Йорке, цитадели высшего общества Америки, балом правило сословие «никербокеров». Никербокер в то время обозначал «истинного нью–йоркца», был чем–то вроде современного W.A.S.P. Никербокерами звались коренные нью–йоркцы, ведущие свой род от нидерландских колонистов и, в идеале, поселившиеся там ещё в то время, когда Нью–Йорк назывался Новый Амстердам. Они, как правило, были богаты, уважаемы и прекрасно воспитаны. Несмотря на демократический дух Соединённых Штатов, никербокеры старались дистанцироваться от большинства горожан. Номинальное отсутствие титулов и сословий совершенно не означало, что представители старинных семей собирались брататься с лавочниками и докерами. И теперь этим великосветским снобам пришлось столкнуться с теми самими лавочниками, докерами и фермерами, которые приезжали в Нью–Йорк в дорогих костюмах, в лучших экипажах, привозили с собой умопомрачительные суммы денег… и хорошо, если они вытирали ноги, прежде чем потоптаться по лакированному паркету нью–йоркских особняков. А ещё они сквернословили хуже бостонских моряков, вворачивали в свою речь словечки из оклахомского деревенского фольклора, ковырялись в зубах вилкой – и, что самое отвратительное, обладали суммами денег, которые никербокерам и не снились!
Нужно было что–то делать. Нью–Йоркские аристократы небезосновательно опасались, что лавина пенсильванских, айовских и калифорнийских нуворишей захлестнёт их любимый город, и высший свет превратится в скопище пьяных ковбоев, сорящих деньгами направо и налево, поглощающих кукурузный виски и не знающих ни слова по–французски.
Но традиции нью–йоркской аристократии обрели защитников в лице миссис Кэролайн Астор и мистера Уорда МакАллистера, ревнителей старых порядков и хранителей никербокерской нравственности. Самопровозглашённая королева высшего общества и её верный соратник разработали план, как оградить их уютный мирок от влияния парвеню.
С помощью МакАллистера были найдены двадцать пять «патриархов», в чьих достоинствах и происхождении сомневаться не приходилось, которые стали костяком светской жизни Нью–Йорка. Каждый из этих «патриархов» должен был давать три приёма в год и имел право пригласить в высший свет четырёх женщин и пятерых мужчин, которые казались «патриарху» достойными. Также Астор и МакАллистер составили отдельных список достойных представителей Нью–Йоркского бомонда, которые входили в привилегированную касту независимо от мнения «патриархов». Для Нью–Йорка подобная элитарность и закрытость, сравнимая по таинственности с масонской ложей, была в новинку. Сплетники распускали слухи о «списке четырёхсот», в котором присутствовало четыреста имён избранных. Слухи эти были небеспочвенны – много лет спустя подряхлевший Астор опубликовал список «правильных» нью–йоркцев.
В эту элиту Леонарду Жерому, сельскому парнишке с толстым кошельком, хода не было. И если сам он не слишком–то переживал о недостатке великосветских развлечений в своей жизни, то этого нельзя было сказать о его жене и трёх дочерях: Дженни, Клариче и Леоне. Острословы дали им лаконичную характеристику в духе названия культового фильма, который выйдет через сто лет: «Добрая, умная и хорошенькая».
И если Нью–Йоркские салоны не спешили открывать свои двери перед девушками, им следовало искать признания где–то ещё. И в 1867 году Клара Жером сообщила своему мужу, что собирается отплыть в Париж вместе с дочерьми – проматывать деньги на светских раутах. Леонард с удовольствием отправил семью в Европу, снял им шикарную квартиру на бульваре Мальзерб и отпустил развлекаться вдалеке от снобов из салона миссис Астор.
Французы были в восторге от молодых американок, которые сочетали в себе очаровательную непосредственность и флёр заокеанской экзотичности. Но, прежде чем девушки сумели найти себе женихов из знатных французских родов, началась война с Пруссией, и вскоре немецкие войска уже осаждали Париж. Миссис Жером была своевременно предупреждена представителем немецкого посольства ещё в июне 1869 года о грядущих неприятностях, после чего её муж немедленно прибыл в Париж, вывез семью в Лондон и вернулся в Нью–Йорк.
А самым крупным светским львом Лондона в то время был принц Уэльский Альберт Эдуард. Его Королевское Высочество испытывал слабость к молодым и привлекательным американкам: когда принцу было девятнадцать лет, он отправился в путешествие по Соединённым Штатам и, по его воспоминаниям, прекрасно провёл там время. Теперь же девятнадцатилетняя Дженни Жером была для него живым напоминанием о тех беззаботных деньках. Она дебютировала на балу в 1872 году, где чествовали принца и принцессу Уэльских, а также их родственников – русского царя Александра II и его жену Марию Александровну. Но молодая Дженни, хоть и стала украшением бала и удостоилась самого приятного обхождения со стороны коронованных особ, своё время на приёме проводила не с принцами, герцогами и русским царём. Её приметил молодой человек буйного нрава и огненного темперамента, повеса и любимец женщин. Его звали Рэндольф Черчилль, и он был младшим сыном герцога Марльборо. Между Дженни и Рэндольфом пробежала даже не искра, там вспыхнуло пламя. И вот он уже просит её руки.
Родители Дженни были не в восторге от этой партии: младший сын герцога унаследует лишь малую часть отцовского состояния (если вообще унаследует), а уж о титуле и говорить нечего – американцы со свойственным им прагматизмом считали, что этот брак не слишком выгоден. Герцог Марльборо же, узнав, что его сын собирается жениться на дочери американского фермера, чуть с инфарктом не слёг.
Даже состояние семьи Жеромов не убеждало герцога: такой мезальянс был неслыханным делом! Масла в огонь подливало и то, что в 1873 году дела у Леонарда Жерома шли из рук вон плохо, и он основательно поиздержался. С другой стороны, это свидетельствует о том, что Рэндольф действительно влюбился в Дженни, а не в деньги её отца.
И не состоялся бы этот брак никогда, если бы не личное заступничество принца Уэльского. Он практически смог уговорить герцога Марльборо согласиться, и тот, скрипя зубами, поставил условие: разрешение на брак он даст только в случае, если младший непутёвый сын, наконец, займётся настоящим делом и баллотируется в парламент. Чета Марльборо была уверена, что никто в здравом уме и трезвой памяти не проголосует за Рэндольфа, да и консерваторы, к которым принадлежала семья Марльборо, уже давным–давно не выигрывали большинства мест в палате общин.
Но Рэндольф (вероятно, не без поддержки принца Уэльского, который искренне болел за свою фаворитку) в итоге стал одним из членов парламента, и, после долгих прений между двумя семьями, брак был заключён. Дженни Жером стала леди Рэндольф Черчилль, а вскоре у молодожёнов родился первенец. Его назвали Уинстон Леонард Спенсер–Черчилль.
Леди Черчилль стала первой ласточкой нового веяния. В то время, как миссис Астор и её верный Уорд МакАллистер боролись за никербокерские традиции, молодые американки увидели, что за океаном можно найти себе замечательную пару, которая подарит девушкам не номинальный, а самый настоящий титул! Английские аристократы же, у которых порой не было ничего, кроме этого самого титула, поняли, что нашли золотую жилу. Союз британской аристократии и американского капитала!
В 80–х годах это превратилось в эпидемию. Американки повально уезжали в Великобританию, прихватив с собой немалую часть родительского состояния, а молодые аристократы приезжали в США, словно на смотрины. Символом эпохи стала свадьба Консуэло Вандербильт, наследницы богатейшего клана Вандербильтов, и двоюродного брата Уинстона Черчилля – Чарльза, 9–го герцога Марльборо.
Но эта новая форма межгосударственных связей очень скоро стала предметом всеобщего осуждения и критики. Негодование было оправдано: американские невесты превратились в причину массового оттока капитала из страны. Например, приданое Консуэло Вандербильт в сумме составило порядка десяти миллионов долларов – ещё тех долларов! Конечно, она являлась самой богатой невестой эпохи, и капиталы других были заметно скромнее – но картина для Америки стала складываться неприглядная. Газеты смаковали подробности пышных свадеб, журналисты скрупулёзно подсчитывали, во сколько обходились магнатам празднества. Так, в 1895 году New York Morning Journal на своей передовице опубликовал заголовок, ввергший читателей в шок: «Семь титулов за семьдесят пять миллионов». К 1909 году из страны утекло около 220 миллионов долларов, которые были спущены на развлечения, балы, рауты и содержание поместий английских дворян. Критиковали американских невест и за «предательство» американских традиций: как можно было оставить республику ради жизни в монархии? Разве за это боролись наши отцы–основатели? Как можно поступиться своими гражданскими принципами ради получения дворянского титула? Англо–американские браки просто–напросто считались антипатриотичными. Подозреваю, что четыре сотни представителей элитных семей Нью–Йорка особенно усердно злословили об этом в салоне миссис Астор.
Англичане тоже были не слишком–то рады. Воспитание американок порой шокировало патриархальных представителей британского света. Уже того, что американки позволяли себе общаться с мужчинами с самых юных лет, было достаточно, чтобы почтенным лондонским матронам становилось дурно. Жители Великобритании осуждали их аристократов за пренебрежение британскими невестами из приличных семей… Но тщетно.
Англо–американские браки стали модными. Американки привнесли свежую кровь в застарелые аристократические семьи Великобритании. Часть этих браков была далеко не сказочной и счастливой – разводы таких семей были совсем не редки. Но стереотип об американской наследнице и знатном англичанине пережил своё время и превратился чуть ли не в сюжетный архетип для мелодраматических историй о любви и преодолении общественного порицания.
Клуб четырёхсот развалился в начале XX века, высшее общество Америки стало совсем другим. Количество англо–американских семей стало снижаться, а вскоре модное веяние угасло совсем. Может быть, подобные браки и продолжали бы заключаться так же активно, как раньше, но прежде, чем молодые британцы нового поколения успели найти себе невесту за океаном, началась Великая Война, и многие из них навсегда остались на полях Фландрии и Франции.